Демифологизация архетипа москвы в рассказе Т.Н. Толстой «Лимпопо»

 

ПОД- СЕКЦИЯ 1. Литературоведение.

Сизых О.В.

Доцент кафедры русской и зарубежной литературы

Северо-Восточного федерального университета

Кандидат филологических наук

Демифологизация архетипа москвы

в рассказе Т.Н. Толстой «Лимпопо»


Понятие архетипа, термина, введенного в научный обиход в начале ХХ века швейцарским психологом К.Г. Юнгом, в литературоведении до сих пор вызывает неформальный интерес специалистов. Смысловое поле термина соотносится с психологией, философией, культурологией и др.

Изучение современной постмодернистской прозы, главным принципом построения текстов которой становится полисемантика художественных образов, отражает особый научный интерес к проблеме функционирования культурных архетипов. М.П. Блинова обращается к выявлению причин появления классических архетипов в современных текстах, среди которых доминирующими становятся кризисность бытия и трагичность жизни [1]. Выявлению базовых архетипов, особенностей взаимодействия онтических и гносеологических архетипов в постмодернистском тексте посвящено исследование С.Г. Барышевой [2].

Произведения современного постмодерниста Т.Н. Толстой становились объектом исследования М.Н. Золотоносова, М.Н. Липовецкого, С.И. Пискуновой, Е.В. Невзглядовой, многих критиков, литературоведов, историков литературы, лингвистов. Подход к анализу творчества Т.Н. Толстой характеризуется некоторой неоднозначностью. Критические разборы произведений Т.Н. Толстой полемичны. Ряд исследователей отрицает художественность, эстетичность текстов прозаика (Н.Б. Иванова, Е.П. Щеглова), в то время как другие признают виртуозность, оригинальность и уникальность ее стиля (Н.Л. Лейдерман, М.Н. Липовецкий, П.Л. Вайль, А.А. Генис).   

Попытка рассмотреть постмодернистский рассказ «Лимпопо» Т.Н. Толстой сквозь призму мифопоэтической архетипики интересен в планах выявления соответствий между классическим архетипом и художественным образом автора, наделенными определенными функциями, с одной стороны, и установления архаического содержания архетипа или его демофилогизации сообразно авторской идее, с другой.

Яркий пример трансформации базовой схемы образа города, художественным выражением которого становится Москва, находим в рассказе «Лимпопо». Его ведущей темой является постижение смысла бытия города сквозь призму частной жизни, связанной с московским пространством. Профессор Новосибирского государственного педагогического университета Н.Е. Меднис в своем аналитическом разборе московского интерпретационного кода А. Белого указывает, что московский топос символиста выстраивается как «сложный паутинообразный мир переулков и «кривулей», что вполне соответствует привычной московской литературной образности» [3, с. 28]. Несмотря на замечание Т.Н. Толстой о длинных извилистых линиях Москвы, в тексте «Лимпопо» столичное пространство, маркированное зооморфемой паука, отражает не его традиционную изогнутость и кривизну, а его пустоту, зияющую пропасть. Городская бездна готова поглотить неосторожного жителя, стремившегося обустроиться в белокаменной. Дядя Леонида, герой рассказа, находящийся на взлете дипломатической карьеры и предполагающий жить роскошно, дарит племяннику липкого игрушечного паука, который испортился при пересылке из дальней страны и по прибытии к месту назначения сползать по стене «не хотел, а просто шмякался» [4, с. 69]. В плане развития сюжета «Лимпопо» паучья символика идентифицируется с творением мира и судьбой человека. Противопоставление паука «образотворящего» (Н.Е. Меднис) по отношению к Москве и паука, олицетворяющего проблему устройства мира, становится координирующим принципом интерпретации архетипа города. Насекомое, метафорически связанное с космогоническим мотивом жертвенности, соотносится с Москвой, ждущей своего пленника (дядя Женя безвременно умирает). Заметим, мотив жертвы воспринимается как воплощение экзистенциальной трагедии и автора, и персонажа. Голос дипломата Евгения прозаик закономерно сравнивает с визгом «падающего, соскальзывающего в пропасть и держащегося только за пучки травы человека… и уже выбежал из своего домика встревоженный паучок или муравей, – он-то останется… ноги уже царапают пустой воздух, и мир готов, кружась и поворачиваясь, подставить тебе свою пышную, зеленую, грубую чашу» [4, с. 70]. Образ паучка еще раз свидетельствует о том, что хаос, несовершенный мир приведет человечество к смерти. Восклицание героини «А наши пауки, а мухи – веселые, в красных сапожках, с пряниками под мышкой… Выше голову… выпьем за паука!» [4, с. 72], имеющее фольклорное происхождение, выражает суть суждений автора, который в ироничной форме пытается донести до героев мысль об опасности их привычного образа жизни, лишенного духовно-нравственных основ. Смерть воспринимается как постыдное бегство от кризисного состояния российского общества, не являясь потребностью времени.

Автор предоставляет читателю возможность переживания жизни как трагедии, развивая мысль о том, что благополучие человека представляет собой цепь развития судеб множества людей с их прошлым и будущим. Осознание автором рассказа трагизма бытия позволяет говорить о родовой вине, сублимированной в индивиде в течение длительного времени, что приводит человечество к смерти, очевидно, для возрождения. В акте пересотворения московского мира автор не уверена, поэтому фабульная линия «Лимпопо», связанная с рождением ребенка (архетип дитя) – «будущего Пушкина» (архетип Пушкина) – у поэта и ветеринара из африканской страны Джуди, оказывается неразвитой. Резонно, что грех, зло, ненависть, накопленные у людей десятилетиями, автор не позволяет передать ребенку, которого запланировал произвести на свет Ленечка. Незаконно рожденный Пушкин не может стать духовным продуктом нации. «Поэтическая вера» героя утопична и, по мысли автора, не является фундаментом общественного переустройства.

Персонажи «Лимпопо» отвергают и не понимают ценностное осмысление человеческого бытия. Подробное описание жилища горе-избранника рассказчицы усиливает впечатление о затерянности человека в Москве и мире, являясь одним из вариантов авторской рефлексии: «…а в конуре у него хлам, тряпье, пыль, и бутылки с клеем на подоконнике, и постная кашка в подгорелой кастрюльке, и рубище на шатком гвоздике» [4, с. 73]. Сакральное пространство дома оказывается уничтоженным. Настойчивое изображение автором комнат, квартир, коммунальных кухонь персонажей свидетельствует о метафизической драме москвичей, в частности, и человечества, в целом. Дом, относящийся к основополагающим архетипам человеческой культуры, связан с понятиями семьи, народа, нравственности, веры, оскверненными в век цивилизации. Московское пространство, в которое входит дом – жизненная, уникально организованная территория, выступает авторской формой презентации кризисного сознания жителей.

Безымянная героиня, повествующая об истории поэта Ленечки и африканки Джуди, об их неудавшейся отчаянной попытке генерировать «будущего Пушкина», блуждает по воскресной Москве. Одористический портрет столицы связан с запахами питейных заведений, случайных закусочных, характеризующих неуютный город, похожий на постоялый двор, имеющий признаки вырождения. Автор реконструирует пространство топонимически: подвалы, сторожки, времянки, щели, кооперативный чердак,  дрожащие «чистые лужицы, отражающие огни пельменных, рюмочных, чебуречных» [4, с. 74]. Предприятия общественного питания воспроизводят атмосферу ароматов соответствующих заведений, ориентированных на путешественников, посетителей, не расположенных к продолжительному застолью. С другой стороны, рюмочные не характерны для Москвы, с начала XIX века ими славился Петербург. Пивные, запах которых вызывает в героине «Лимпопо» ностальгию по прошлому столицы, позиционирует умирающее городское пространство Москвы-матушки, актуализируя современную мифологию выживания в мегаполисе. Разрушение прежнего уклада бытия «града, на семи холмах», основанного на хлебосольстве, вере, открытости разным народам, подкреплено образным рядом, подтверждающим процесс тления города: «тусклый промельк фонарей», «бегучие пятаки солнечных пятен», одежды, «отравленные ядом и гноем» [4, с. 60-61], «вонь и ветошь вокруг гаражей, трава в тени лип и земляные плеши во дворах, на площадках, где сушат белье» [4, с. 76]. Столичный «потемневший воздух» противопоставляется мечте москвичей о «чистом княжеском воздухе» [4, с. 60], вбирающем в себя аромат одуванчиков у деревянных заборов (ахматовский мотив творчества), светлой водицы, березовых чурок.

Демифологизация автором «московского мифа» о столице-матушке раскрывает его идею о бессмысленности человеческого существования, актуализирует конфликт идеала и действительности, порожденный несколько десятилетий назад романтизмом. В рамках современного московского пространства романтический идеал устарел и требуется новое сознание, обретение человеком смысла бытия. В этом усматривается тоска Т.Н. Толстой по духовному единению людей, канувшему в Лету. Принцип противопоставления, к которому обращается Т.Н. Толстая в рассказе, деконструирует «московский миф» Москва – третий Рим, связанный с видением архетипа Москвы как духовного центра России. В основе данного «московского мифа» лежит укрепленное в поэтике многих классических и современных произведений представление о Москве как православном локусе, связанном с истинной верой. Москва Т.Н. Толстой предстает городом, который населяют инвалиды, поэты, создающие безумные тексты, иногородние постояльцы, приехавшие на обучение. Однако духовно-интеллектуальная основа Москвы разрушена. Утопическая идея безумного поэта произвести на свет «нового Пушкина» не может преобразовать мир и преобразить человечество.

Архетип города, связанный с «московским мифом» о Москве-матушке, легендой о «Москве – третьем Риме», демифологизируется в контексте сюжетной ситуации завершения жизни. Классические событийные линии сюжета Т.Н. Толстая заменяет архетипическими, акцентирующими экзистенциальный конфликт человека и мира. Художественная реализация онтологического кризиса человечества происходит на содержательном уровне произведений Т.Н. Толстой и, прежде всего, связана с архетипическими образами, которые являются значимыми при определении проблематики и авторской идеи рассказов.

 

Литература

1 Барышева С.Г. Экзистенциальная архетипика в художественном пространстве современной русской прозы. – Магнитогорск: Магнитогорский ГУ, 2006. – 201 с.

2 Блинова М.П. Мортальный сюжет в нравственно-философском пространстве малой постмодернистской прозы: русский и зарубежный опыт. – Краснодар: Кубанский ГУ, 2004. – 236 с.

3 Меднис Н.Е. Сверхтексты в русской литературе. – Новосибирск: НГПУ, 2003. – 170 с.

4 Толстая Т.Н. Не кысь. – М.: Эксмо, 2007. – 608 с.